на каких-то сомнительных сайтах. А если и это не помогает, то изо всех сил стараются дискредитировать меня лично как «восточного немца», называя «сталинистом», «жалким осси» или, как написал сын Иоахима Гаука в письме в редакцию FAZ 10 февраля, «обиженным профессором PDS[200]». Вот так выглядит коммуникативная тактика некоторых озабоченных критиков.

И последнее, но не менее важное: о возрасте и поколениях. Надо учитывать, что для восточных немцев решающее значение имеет, сколько им было лет во время революции и на каком жизненном этапе они тогда находились; год младше или старше мог изменить все, мог открыть перспективы или уничтожить их. Любой, кто уже окончил школу, вуз, получил докторскую степень на Востоке, а то и успел поработать по профессии, оказался куда менее востребованным, чем тот, кому посчастливилось родиться позже и получить определенную квалификацию в объединенной Германии. Это ощущается и по сей день. В связи с этим показательно, как – к вящему смущению Хогребе и других, особенно из моего поколения, – уже некоторое время нарастает сопротивление навязанному нарративу и господствующей модели дискурса. Я имею в виду тех, кто родился на Востоке около 1970 года или чуть раньше, в основном мужчин, тех, у кого в 1989–1990 годах создалось впечатление, что они достаточно молоды и перспективны, чтобы воспользоваться всеми открывающимися возможностями, – что мы и сделали, насколько могли. Мне кажется неслучайным, что в последние годы несомненно важнейшие книги по внутринемецкому вопросу написали Илько-Саша Ковальчук 1967 года рождения и Штеффен Мау 1968 года рождения. Это Die Übernahme. Wie Ostdeutschland Teil der Bundesrepublik wurde («Поглощение. Как Восточная Германия стала частью Федеративной Республики») и Lütten Klein. Leben in der ostdeutschen Transformationsgesellschaft («Люттен Кляйн. Жизнь в переходном обществе Восточной Германии») – обе вышли в 2019 году. Их книги вызвали такой ажиотаж, потому что они предложили совершенно иной взгляд на немецко-немецкие отношения, противопоставили доминирующему монологу Запада альтернативный нарратив и отдали должное многообразию Востока. По-видимому, мое поколение впервые в столь полном объеме оглядывает прошедшие тридцать лет и критически подводит итоги. Со стороны мы кажемся признанными «системой» или даже частью этой «системы», и на первый взгляд у нас нет повода выражать протест. Однако этот протест актуален и даже запоздал, потому что в brave new world[201] воссоединенной неолиберальной Федеративной Республики многим восточным немцам не предложили и не предложат достойных условий, они, как и поколения до них, были и остаются ущемленными в правах, осмеянными, изолированными. Люди свыклись с системной и систематической дискриминацией и считают ее «нормальным» проявлением внутринемецкой «нормальности». Как и в насаждаемом цинизме, в дискриминации нет ничего «нормального», просто существующая «нормальность» объявляется нормой. Не надо быть Уолтером Уайтом[202], чтобы, узнав о своем раке в пятьдесят лет, оглянуться на прошлое и понять, что все пошло наперекосяк. Борьба толкований и интерпретаций только обострится.

8. Искусство на Востоке: «Правильного вам образа мыслей!»

Если вернуться к годам начиная с 1989-го, то почти по всем направлениям можно проследить, каким образом Восток принуждали оставаться обособленным на Востоке, хотя официально провозглашалось, что он должен – несмотря на меньшие зарплаты и пенсии, об остальном умолчим – привести себя в соответствие с Западом и «нормализоваться». Это включение как исключение особенно наглядно просматривается в двух культовых областях: литературе и изобразительном искусстве. Речь здесь идет ни много ни мало о стирании текстовой памяти, с одной стороны, и стирании образной памяти – с другой.

По пространственной памяти можно было нанести с историко-политической точки зрения символический удар, возведя на месте Дворца Республики фантом Берлинского дворца, но полностью ликвидировать ее не удалось. Слишком много было построено, и это продолжает функционировать, и не только в Берлине-Марцане[203].

С текстами и изображениями можно обходиться совсем иначе. Пресловутый восточно-западный литературный спор и восточно-западные перебранки об изобразительном искусстве представляются продолжением холодной войны, только другими средствами.

8.1. Стирание текстовой памяти

С явно стратегическим расчетом Ульрих Грайнер пишет в ZEIT от 2 ноября 1990 года о литературе ГДР и, в частности, о произведениях Кристы Вольф: «Речь идет об интерпретации литературного прошлого и навязывании определенной трактовки. И это не умозрительный вопрос. Кто определяет прошлое, тот определяет и будущее»[204]. То есть речь ведется об исключительной привилегии толкования и абсолютном доминировании в дискурсе, а также, чего Грейнер не замечает, об эстетической нормативности. Он единодушен с Франком Ширмахером из FAZ, Карлом Хайнцем Борером из Merkur и Хайо Штайнертом из Weltwoche в том, что эта литература была не чем иным, как «эстетикой убеждения», даже «китчем убеждения», а именно «смесью идеализма и нравоучительства», в которой морализаторство похоронило эстетику. То же самое я могу инкриминировать и западногерманской литературе, особенно «Группе 47» и ее окружению, но якобы только в ГДР это было нормой, а Криста Вольф – ее худшее проявление[205]. Хотя в те времена в восточной литературе звучали и протестные голоса, но, глядя из сегодняшнего дня, понимаешь, что Грейнер и компания, не замечая их, потрудились на славу в этом западно-восточном литературном споре, поскольку литература ГДР так и не оправилась от нанесенного ей удара. Об этом убедительно свидетельствуют школьные учебные программы и аннотации к дисциплинам в немецких университетах, то есть институционализированные традиции. Литература ГДР ведет здесь лишь призрачное существование, если вообще встречается помимо Брехта и Хайнера Мюллера[206]. Таким образом, текстовая память оказалась успешно повреждена, если не стерта.

Еще 25 февраля 1992 года Кристоф Хейн писал по этому поводу издателю Эльмару Фаберу: «Были и по-прежнему предпринимаются самые разнообразные попытки отменить восточногерманских писателей»[207]. Тогда же кроме чисто литературного спора были развязаны кампании против Кристы Вольф и Хайнера Мюллера, Штефана Хермлина и других. Особенно подлым стал ложный донос на Стефана Гейма как якобы агента Штази. Десять лет спустя поднялась кампания и против самого Кристофа Хейна, перед его назначением на должность художественного руководителя Немецкого театра в Берлине. Это чудовищное свинство Хейн со всей остротой отобразил в тексте с красноречивым названием «Негр». Разумеется, ни при каких обстоятельствах таким знаменитым театром не может руководить восточный немец! «Верховный приказ на открытие огня»[208] по Кристофу Хейну возымел успех; руководство взял на себя западный немец, который, между прочим, сам заседал в выборной комиссии. Коррупция? Злая шутка?

Нет, немецкая реальность как холодная, циничная нормальность и по сей день.

Из соображений экономии места я не стану оценивать этическую, эстетическую и антропологическую ценность литературы ГДР, но хочу отметить, что, за исключением